Воспоминания 86-летнего жителя Перми о детстве в немецкой оккупации.
1
Детство я прожила в панельке 97-й серии. Восьмой этаж дома №8. Слева от лифта. Половину коридора занимал советский шкаф с лакированными дверцами. Вторая половина была завалена обувью так, что пройти невозможно. Коридор был общим, так что прятать сапоги смысла не было. Освещение было тусклыми. Шкаф загораживал плафон из стекла мутного, как глаза перед плачем. Гости спотыкались. Бились головой о ручки шкафа в попытках зашнуроваться. Большинство предпочитало обуваться уже в подъезде, даже если холодно.
В общем, картинка сложилась. Так было пять лет назад.
Сейчас коридор пуст. Шкафа нет. Плафон сняли, так что лампочке ничего не мешает светить. И не осталось обуви. Совсем. Чистый пустой коридор. Раньше я и предположить не могла, насколько он большой. И насколько чужим он стал.
В конце коридора, лицом к лицу с подъездом, квартира, в которой раньше жили мы. Папа продал ее, мы переехали. Справа – квартира бабушки и дедушки. Бабушка умерла в 2010 году. Мы пришли в гости к дедушке.
Странно, наверное, такое говорить, но за последнее десятилетие он почти не изменился. В моей памяти он точно такой же, как и сейчас. Высокий, широкоплечий, с ясными голубыми глазами и широкой улыбкой. Только раньше он быстрее ходил по квартире и не так часто капал в уши.
Дедушка купил черный виноград к столу, мой любимый. Папа достал торт из пакета. Заварили чай, сели за стол. Красная скатерть в зеленый ромбик та же, что и пятнадцать лет назад.
Когда родители работали, я шла к бабушке с дедушкой, идти было недалеко – прошмыгнуть по коридору метр. Дедушка часто рассказывал мне истории из своего детства, тогда они мне казались совсем непонятными. Сложно в пять лет уложить в голове, что такое фашизм, Курская дуга и оккупация. Дедушке в пять лет тяжело было понять, что происходило вокруг него, но он сохранил в памяти годы войны. Мне в пять лет было тяжело понять, о чем он говорит, но я навсегда запомнила, как сидела на геометрическом красном ковре и слушала его истории.
2
Моего дедушку зовут Алексей Грызлов. Восьмого марта ему исполнилось восемьдесят шесть лет. Дедушка родился в селе Мастюгино Воронежской области в 1937-м году. Немцы пришли в 1941-м, окружили деревню, поставили часовых. Он был еще ребенком и мало что понимал, но многое запомнил.
– С улицы на улицу нельзя было перейти! Сигнал этот тревоги как дадут, так у кого корова оборвалась, убежала, ее уже не поймаешь. Если сама не придет домой, ее немцы застрелят или свои на мясо пустят – жить надо на что-то тоже, – рассказывает дедушка.
Отца его, бывшего председателем колхоза, в селе не было, он уже ушел на фронт. Как и дядя. В доме остались мать, маленький Алексей, его младший брат и дядины дети. Старшего двоюродного брата, работавшего на авиационном заводе, эвакуировали в Куйбышев вместе с другими рабочими.
– А немцы как приехали? – спрашиваю я. – На танках, на мотоциклах приехали, на бронемашинах?
– Машины, машины, мотоциклы.
– Танков не было?
– А? – Дедушка не слышит. Перед разговором он закапал в уши лекарство, но, к сожалению, этого оказалось недостаточно.
– Танков не было? – громче повторяет папа.
– Танков не было. Я их не видел там. Машины и мотоциклы. Помню раз, вышел на улицу, на другую улицу перейти нельзя, я обратно иду, и на мотоцикле немец едет, а я его… Что думаю: на козле каком-то верхом едет! Что не понимал же…
– Ты в первый раз увидел мотоцикл?
Дедушка улыбается, совсем как мальчишка.
– Ага! Я смотрю: туда – сюда! Думаю, меня собьет, а он проехал, и я пошел. Вот такие дела.
Мне всегда было трудно уложить в голове, как дедушка может рассказывать о тех временах со смехом. Ему было всего пять, наверное, дело было в этом. Ребенок не способен в полной мере осознать, что с ним происходит. Быть может, к лучшему…
Один немец на территории у дома повадился себе суп варить. Приносил с собой плитку, кастрюльку. Отдирал с плетня палки и топил ими. Мать молча смотрела из окна. Немец уходил, ел с другими офицерами, иногда возвращался.
– Что не доест – смотрю, принесет. «Матка! Кушать». – Дедушка говорит более низко, жестко, отрывисто. Акцент изображает и улыбку с трудом сдерживает от своего же звучания. – Вот это. Остатки… Он сам принесет. Вот, «м-а-т-к-а». Мать перельет, вымоет ему посуду. И он пойдет. Вот такие дела. Иногда и конфетку давал.
Над простыми людьми немцы не свирепствовали, расправлялись только с теми, кто пытался сопротивляться.
– Помню, у нас под грушей партизан был, он кушать хотел. Ему мать, видимо, картошки дала. Немец через плетень посмотрел и ничего не сказал. Мать накормила его, он ушел, – рассказывает дедушка. – Расстреляли его, там недалеко в лесу его там немцы расстреляли. Мы потом ходили, смотрели его, лежал он лицом около кустов. А после войны поставили крест железный, сварили и поставили там крест.
– А как ты понял, что он партизан? – уточняет папа. Он тоже втягивает в обсуждение. – Он с оружием был, с автоматом или как?
– Какой с автоматом! Голодный он был, голодный. Откуда он что возьмет? Немцы расстреляли – значит, партизан был. Было еще, что приезжали партизаны. Ночью придут, стучат в окно, еды требуют. А что мать даст? «Да у меня все немцы забрали!» – Дедушка изображает женский голос, всплеснув руками. Переходит на грубый рычащий голос, хмурится: – «Ты немцев кормишь, а нас не кормишь! Сейчас гранату брошу!» Вот. Ну и все. Значит, партизаны были там где-то».
3
«Матка, бах-бах, стрелять буду!» – эти слова означали новую веху в жизни. Приехала полевая жандармерия. С металлическими полумесяцами на груди и новым приказом. Всех жителей села собрали и повели. Куда именно – неизвестно.
Шли пешком, шли долго. Немцы на лошадях ехали, плетьми били больных и отстающих.
– У матери еще на руках ребенок был, она меня за руку держит, тянет, я реву и вот она: «Молчи! А то брошу!» – Дедушка изображает визгливый женский голос и хихикает.
Дошли до другой деревни. Предположительно, Знаменка, точно уже не сказать. Там две ночи немцы их продержали за проволокой и дальше погнали. Дети ничего не понимали. Взрослые начали догадываться.
– Потом старики-то говорят, нас в Курскую область гонят. На эту, там ведь танковое сражение должно быть, Курская дуга, впереди нас будут посылать, вместо того, чтобы они по немцам не стреляли. Как живой щит.
Оттого, как спокойно дед произносит последние слова, мороз по коже. Тогда он, его семья, все, кого он знал, чуть не погибли. «Как живой щит». Но осознание пришло гораздо позднее.
Пришли в другое село, кажись, Ольшанка. Там недолго пробыли. Советские танки ворвались и освободили людей. Немцы увидели танки, все побросали, бежать пытались.
Зиму 1942-го прожили в Ольшанке. Потом слух прошел, что Мастюгино освободили. Нескольких человек, в том числе двоюродного брата дедушки, отправили вперед, на разведку.
Немцев нету! Пора обратно ехать, домой возвращаться.
В дороге без приключений не обошлось.
– Идем. Мать говорит не отходить, а я увидел… – Дедушка не мог вспомнить слово. Он, водя руками в воздухе, пытается объяснить, о чем речь, но мы с папой его не понимаем. – Колотушку! Колотушка у бабки была. Мялка картошки, она курам толкла. – Дедушка стучит кулаком по столу. – Я видел. Думаю, как это так бабка колотушку бросила? На поляне мы остановились, никуда не расходиться надо, а я убежал. Убежал за колотушкой! – Он рассмеялся. – Схватил ее и бегу в этот наш лагерь. Мне старик кричит: «Бро-о-ось!». И матом на меня! – Дед выдерживает паузу. И выдает серьезно: – Граната противотанковая. Ручка у нее такая, что она как колотушка. «Брось!» А я бросил. И жив остался. А если б еще чуть-чуть… Мало ли, пацан ведь, повернул бы что-нибудь…
Дошли до Мастюгино, больше без происшествий. Как раз снег стаял, пошли по полям, картошку гнилую собирали, пекли хлеб из нее. Когда теплее стало, в лес ходили, желуди собирали. Старики причитали, повторяли: гнали, как на мясо, чтобы наши не стреляли по немцам. Маленький Алексей их не слушал. Он вернулся домой. Пешком ушел, пешком вернулся. Младший брат, Сергей, бывший на руках у матери в пути, не выжил.
– Кушать было нечего, – поясняет дедушка. – Кушать было нечего…
4
К осени отец приехал. С фронта в госпиталь и домой. Первым его увидела соседка, прибежала с новостями.
– У тебя мужичок идет с фронта, – сообщила она матери маленького Алексея.
– Ну как, у него все цело?
– Да все цело! Только ноги нету и рука не работает одна.
Как инвалиду дали покос. Корову завели. Хотя война еще продолжалась, быт начал потихоньку налаживаться. Родились еще два брата и сестра. Маленький Алексей рос непоседливым и непослушным ребенком. С особыми, по всей видимости, отношениями со взрывчаткой.
– После войны остались мины. У них отвернешь тихонько, капсюль выбросишь, а там сера. Спички-то продавали, а коробка бумажная отсыреет и не зажигает больше. Спичек много, а серы нету. Я и сам столько раз разбирал мины! – говорит дедушка. – Помню, брат старший пошел, меня с собой взял. И мне говорит: «Ты ничё не трогай». Я говорю: «Ничё не буду трогать». Шел, шел и гранату случайно толкнул. Брат увидел. «А-а-ай!» – заорал. Хвать эту гранату выбросил, и она взорвалась. Чуть-чуть я жив остался. Вот такие дела!
Работать приходилось много, еды не хватало. Но постепенно жизнь вставала на круги своя.
Дядя, ушедший на фронт вместе с отцом, в родное село не вернулся. Не повезло – попал в плен. И жив остался, потому что только шофером был, оружия не носил. Отправился в лагерь, а не на расстрел. Из плена был освобожден советской армией. Но пленник есть пленник. Сталин говорил умирать, но в плен не сдаваться. А он пленник – а работу не берут, в колхоз не берут. Поехал в Свердловскую область. Забрал жену, детей в Свердловск. Там они и остались.
– Они, живы были, писали письма – приедь повидаться. – Дед вздыхает. – Да думаю, что я поеду туда… Надо ехать – денег нету. Надо подарок везти, семья все же там, – денег нету. И я не поехал. Его потом машина сбила. Тетка писала – приедь. А я куда поеду… И не поехал. Вот вся моя жизнь. Вот. – Дедушка показывает руками на папу, на меня, на квартиру, фотографии. Так активно жестикулирует, что чуть кружку со стола не смахивает.
Вскоре после войны отец заболел туберкулезом. Лечиться было нечем. Есть нечего. Бывало, мать находила пшено, прос, кашу варила. Больному давала. Будучи ребенком сложно понять, почему еда достается не тебе, а кому-то другому, даже если это твой родной отец. Маленький Алексей таскал банки из-под крупы, посуду, доскребал остатки.
Когда отец умер, горевали недолго. Дети ничего не поняли, мысли матери были заняты вопросом, как прокормиться.
– А мне что, горя мало, отец умер, лежит, а я на лыжах катаюсь. Ума-то все равно не было. Ничего не понимал… – Дедушка вздыхает.
О том, что он тоже заразился туберкулезом, дедушка узнал гораздо позднее.
В восемнадцать лет вызвали в военкомат. На комиссии его осмотрели, молча переглянулись и домой отправили.
– Меня вызвали в военкомат. А врачей-то нихера не было! Посмотрели, помахали так головой. Я пришел домой, матери говорю: «Мам, мне что-то врач посмотрел, покачал головой, а ничего не сказали мне». «О-о-ой, никуда не пойдешь на работу!» – Дедушка изображает причитание женским голосом. – Я уже как рабочий большой работал. И косарем, и грузчиком. А она говорит: «Никуда не пойдешь!» Мы потом завели маленького поросеночка. Зарезали его, мать его наварит, мясо-то жирное, я наемся, а осенью меня опять в военкомат вызывают. И врач говорит: «А чем ты лечился?» – Дедушка говорит «удивленно», выпучив глаза. Пауза. Хихикает. – А я чем лечился – говорю, мясо ел, поросеночка резали. Годен к воинской службе. – Он разводит руками. – Сейчас у меня зажило, только эти остались…. что… у меня эти…
– Кальцинаты, – подсказывает папа. Обычно он водит дедушку по больницам.
– Шрамы остались.
5
Дедушка отслужил в Тульской области. Туда же приехали новобранцы из Пермского края. Дедушка с юности играл на гармошке. Сослуживец Валентин раздобыл ему гармошку. С музыкой все веселее!
Песни тогда дедушка еще не начал писать, но играл отлично. Помню, когда невдалеке от дома вместо снесенных бараков обустроили сквер, весной, летом, осенью, каждый день дедушка брал гармошку и садился на лавочку рядом с еловыми саженцами. Вокруг него всегда собиралось бабушек пять – семь с маленькими внуками.
В общем, солдатам, офицерам – всем нравилось, как он играет! Можно сказать, дедушка стал звездой! Со всеми сдружился.
Собственно, так дедушка в Перми и оказался. Отучился и работал токарем на завод № 19 имени И. В. Сталина (сейчас – АО «ОДК-Пермские моторы»). Женился. Вышел на пенсию.
Как срок службы к концу подходить начал, Валентин подошел к дедушке с доверительным предложением: «Слушай, а что ты поедешь в деревню, штаны последние протирать? Поедем-ка к нам в Пермь!»
– Мне в деревню ехать не к чему, – говорит дедушка. – Брат один умер, потом второй спился, тоже умер. Сестра вышла замуж 30 км от села. Дом продали. Она мне говорила тогда, чтоб я ехал в деревню. А нахера? Магазин один, село большое. Весной и осенью грязь. Мне в городе один квартал тяжело ходить, а там… Не надо мне деревню. Мне там никто не поможет. Надо в деревне жить, чтоб была семья, чтоб дети там были. Чтоб было кому похоронить, что ли… Кому я там нужен. Да и грязь! Нет уж, буду я здесь доживать! – Дедушка хихикает, потирает руки.
Источник главного фото – архив Воронежского исторического форума, Село Мастюгино, хата постройки 1940-х годов.
